|
Последние годы почетный гражданин Кемерова, Калининграда, российского бомонда и разнообразной теле-ерунды, Евгений Гришковец все больше пописывал книжицы да живожурнальные заметки, колесил по городам и весям со своими подзапылившимися моноспектаклями, пытал счастья в музыке, кино и так далее. Но взгрустнулось ему вдруг по тем временам, когда он животворно ломал театральные подмостки своим нарочито профанским новаторством. И решил он вновь нырнуть в дебри драматургического творчества, тем более, что с некоторых пор в зеркале его начал встречать какой то небритый мужик за сорок с неуклонно стремящимися вниз щеками и вторым подбородком. «Тебя никто не знает!» — кричал знаменитый собакофаг своему отражению, до тех пор, пока не осознал, что это он сам. Так — ну, или примерно так, кто этих золотомасочников разберет? — появился на свет двухчасовой монолог «+1», заглавно-исповедальной мыслью которого идет жалоба Гришковца на то, что его, мол, никто не знает и что он вообще кен гет ноу сатисфекшон.
И вот стоит этот самый душевный и неформатный стендапер РФ перед зрителями и жалуется. Ну, как — «жалуется»… рассказывает. Про жизнь нелегкую, да про водку вкусную, да про детство светлое… В лучших традициях своего ОднОврЕмЕннОгО перфоманса он, периодически делая влажные глаза и нелепо растопыривая руки, ищет точки соприкосновения с чужими биографиями, заставляя присутствующих свести на нет их драгоценные запасы носовых платочков. Сферический Валерьевич — такой, каким его полюбили все-все-все, кроме тех, кто не полюбил. Никаких лишних атрибутов, вроде женщин (см. — ну, или не см. — его «Планету»), Цекал («По По») или вообще левых анонимусов («Титаник»). Только Он Сам, только Его знаменитые картаво-инфантильные откровения, перемежающиеся крикливыми прибаутками, только софткор. Грустно, пронзительно, весело, уморительно… По разному, но главное — не скучно. За что сибирский человек-оркестр всегда и ценился, так это за умение долго-долго, без всякого стеснения и при этом непостижимо захватывающе трепаться перед народом обо всем на свете, с точностью заправского Паганини, играя на струнах человеческих душ — пусть иногда и всего на одной.
+1, вынесенное в заглавие пьесы — это он сам. Человек, который живет в его теле, и смотрит его глазами — и которого некому не узнать до конца. Так и для каждого из нас, говорит Гришковец, есть все человечество — и еще + 1, и этот один — «я». От такого эгоистического лейтмотива он, все так же якобы с трудом подбирая слова, тянет нити к личным средневозрастным переживаниям («как жить дальше?», «как стать счастливым?»). Однако, как это обычно у него бывает, исповедальный нарратив с приятной для зрителя частотой уступает место безотказным рассказам про школу, бабушку, про то, как ты сидишь такой маленький в песочнице, и тебя уже зовет мама, и дома вот-вот начнутся мультфильмы, причем не какие-нибудь там кукольные, а с красивыми рисунками, но ты вдруг нашел кусок зеленой стекляшки и замерев смотришь сквозь него, и мир такой удивительный и бесконечный… Для заполнения оставшегося сценического времени, лысеющий мамин сибиряк разворачивает обывательскую философию про любовь и нелюбовь, про засилье цифрового барахла в нашем прекрасном мирозданьи, про Дарвина и будущее, и еще про что угодно, о чем ему взбредет голову заговорить. Не избегает он и своей любимой со времен «Дредноутов» исторической профанации, визуализируя хронологию мира портняжным сантиметром и низводя стереотипы до уровня скоморошьего абсурда. «Пусть это прозвучит наивно» — и поехал околесить. В результате публика благодарно бурлит солянкой эмоций, критики остервенело корябают на пабликостенах «He’s back!», а исполнитель радуется возвращению статуса надежды всея российского театру.
Нельзя не признать за этим потоком экс-моряцкого сознания и грамотной постановочной проработки. Тут и аллегоричные декорации — сине-ледяная квартира-пустыня и, среди нее, мебелированый оазис в теплых древесных тонах; и то самое сиюминутное всепобеждающее волшебство, когда вдруг цена становится поверхностью Марса, а актер первым примарсившимся гомосапиенсом, или когда из пенопластовой грядки выскакивают райские кущи, или… Так падали картонные звезды в «ОдноврЕмЕнно», так горели бумажные кораблики в «Дредноутах»… Самое странное в этом волшебстве то, что и сам Гришковец активно подчеркивает его условность — но оно все равно работает. Во всяком случае, у тех, кто сидел такой маленький в песочнице — и далее по тексту. Заполняя атмосферу в минуты немого лицедейства мелодиями классиков и милозвучными бигудеобразными проигрышами, вместе с залом долго и пронзительно всматриваясь в фотографии кого-то известного и не очень, неизбывно щетинистый кемеровец и вовсе придает своему выступлению благообразнейшие черты высокого искусства. «Меня никто не знает» — со вселенской грустью в голосе говорит он в начале спектакля. К концу его грусть, конечно, никуда не девается — это неотъемлимая часть его трогательно-нелепого лирического героя — но зато остается ощущение, что ты узнал немного лучше если не его, автора, то хотя бы самого себя. Причем «хотя бы» тут можно поставить весьма условно.
Dixi.
|
